Почему бы этой больной туберкулезом женщине вместе с тремя детьми и мужем Ефимом не двинуться прямым ходом (видимо, пешком!) в Палестину? Это в Палестину-то – тогда еще пустыню, жаркую и безводную? (Ведь жара, как известно, очень «полезна» чахоточным…) Почему бы ей и ее мужу не сражаться в этой пустыне с арабами, верховный муфтий которых не расставался с портретом Гитлера? Почему бы больной Кларе не участвовать также в перестрелках с англичанами? Палестина была в ту пору, как известно, подмандатной территорией Британии. И до Второй мировой войны, и до Холокоста англичане и не помышляли о том, чтобы отдавать сию территорию каким-то евреям.
Добавлю к этому только, что большая группа еврейских писателей из Берлина (в их кругу тогда вращался Ефим Александрович) тоже срочно отбыла в Советский Союз, а вовсе не в Палестину.
Ну а теперь продолжу рассказ об эгоизме и легкомыслии Д. Е. – о том, что эти качества мужа приводили порой к смешным эпизодам.
Однажды, когда муж довел меня до того, что разводиться решила я (до того подавал на развод Д. Е.), выяснилось, что уходить от меня к отцу ни Алик, ни Ася[8] не желают. Эту сценку не могу не воспроизвести.
Итак, я сообщила домашним, что намерена развестись с Д. Е., и сказала далее, что Алик остается со мной, Ася уходит вместе с отцом. «А вас, Шура (наша домработница, почти член семьи, неграмотная, но умная женщина, афоризмы которой повторяли все наши многочисленные друзья), мне придется уволить».
Все трое в гробовом молчании выслушали мои слова, после чего Алик ушел к себе в комнату, нарочито громко хлопнув дверью, – очевидно, в знак недовольства мною. Ася также молча похромала к себе. Не в меру словоохотливая Шура на сей раз, не сказав ни слова, отправилась на кухню. Но не прошло и получаса, как Ася появилась в комнате, где я печатала на машинке очередную статью или перевод, и сердито заявила: «Я с отцом жить не буду. Останусь с вами и с Аликом. Не выгоните же вы на улицу больного человека». Не успела уйти Ася, как появилась Шура, обожавшая Д. Е. (она даже называла себя не своей настоящей фамилией Панина, а Меламидовой и вечно собачилась со мной), и на сей раз просительным тоном сообщила, что остается со мной и с детьми. Готова обойтись без зарплаты: будет работать приходящей работницей у посторонних, а все деньги приносить мне.
Весьма занимательно прокомментировала сию сценку моя подруга Муха-Мухочка:
– А ты как думала? Кто из них от тебя, дура, уйдет? Д. Е. они любят, а ты им надоела хуже горькой редьки. Но только не думай менять квартиру, ведь и Тэк тоже никуда не денется, ты же и его не выгонишь…
Однако эпизоды с грозным названием «развод» случались не так уж часто. Обычно, когда дети подросли, мы с мужем просто разъезжались и жили врозь. Я – по нескольку месяцев в Подмосковье, в Доме творчества Переделкино.
Правда, когда муж находился в особенно трудном положении, например, когда шло «дело Некрича», мы заново съезжались. Иногда это происходило и в относительно спокойные времена. Просто Д. Е. тогда переставал позиционировать себя «мальчиком резвым, кудрявым», или, скорее, плейбоем-иностранцем.
И вот вся семья что называется в полном сборе.
Тут мне вспоминается такая картина. В столовой или в кабинете у нас, на ул. Дм. Ульянова, долгие часы сидит-мается какой-нибудь незнакомый субъект. Ждет Д. Е., который назначил ему прийти, скажем, ровно в шесть пополудни, а сам опаздывает на два-три часа и является аж поздно вечером.
Как-то раз субъекта звали Веня (фамилию не помню). Он приехал с Украины и был, по его словам, мужем покойной двоюродной сестры Д. Е. Этот Веня приезжал даже в Переделкино, где Д. Е. ему назначал свидание, а сам не являлся. Продолжалась погоня Вени за Д. Е. довольно долго. Как я поняла, скромный украинский учитель Веня осел в Подмосковье у какой-то любвеобильной тетушки, а набеги к Д. Е. воспринимал как светскую жизнь. В Переделкине, у меня в номере, он не раз встречал даже поэта Андрея Вознесенского – на самом деле жену поэта Зою Богуславскую, но в Вениной интерпретации Зоя превратилась в Андрея. За что я его нещадно отругала.
И таких Вень у нас было несколько.
Помню также, что в нашем доме много месяцев подряд в шесть часов пополудни раздавался телефонный звонок. Это звонил сын покойного Комарденкова – прекрасного театрального художника, учителя Алика перед поступлением в Строгановку.
Сыну покойного Комарденкова[9] Д. Е. обещал оказать протекцию для поступления в МГИМО, но звонил тот, видимо, совершенно напрасно – думаю, Д. Е. уже забыл и о нем, и о своем обещании оказать протекцию.
Для Д. Е. обещать и нарушить слово вообще ничего не значило.
Особенно возмущало меня отношение мужа к… машинисткам. В 1920-е русских машинисток называли «пишь-барышнями». В мое время это были не барышни, а солидные матроны. И вот Д. Е. предлагал такой матроне явиться к нему домой вместе с машинкой – отнюдь не портативной – допустим, во вторник, в два часа дня. Та являлась ровно в два и, расчехлив машинку, начинала ждать Д. Е. Ждала час-два. Иногда потом работала с Д. Е. Иногда, не дождавшись его, уходила домой.
Машинистки играли большую роль в жизни Д. Е. Он не любил писать от руки своих статей и даже диссертаций, что кандидатской, что докторской, – предпочитал диктовать их, имея перед глазами бумажку с краткими тезисами.
Первую приходящую машинистку звали Регина Исааковна. Малыш Алик переименовал ее в Регину Писаковну.
С годами такие качества Д. Е., как необязательность, забывчивость, неуважение к чужому труду, усугублялись. Особенно это стало заметно по его диссертациям. Первая, кандидатская, еще была, как я уже писала, отличной работой. Вторая, докторская, перепевала первую, но с куда большим количеством страниц и даже состояла из двух томов в твердом переплете. Страницы в ней матроны-машинистки специально «разгоняли», увеличивая поля и расстояния между строками.
Недостатки Д. Е. задевали меня особенно сильно потому, что я была воспитана мамой совершенно в другом духе. Мама была поистине безупречным работником. Подозреваю, что за сорок лет работы в ТАСС она ни разу не прогуляла, ни разу не опоздала, ни разу не ушла раньше положенного, ни разу не схалтурила, ни разу не пропустила трудного слова в своих переводах, ни разу не бросила начатого, не доделав. При этом мама была, безусловно, талантливым человеком и, кроме всего прочего, отличной матерью мне и такой же отличной бабушкой крохе Алику.
Когда Алику было четыре годика, у него обнаружили гнойный аппендицит и его срочно оперировали. И вот моя мама уже в шесть часов утра, перед работой, мчалась в больницу, где лежал внук, а потом полчаса-час простаивала перед мутным больничным окошком, чтобы увидеть малыша. Внутрь больницы родственников не пускали якобы из-за боязни инфекции – в действительности, по-моему, из-за садизма бюрократов, управлявших в СССР всем на свете, в том числе и больницами. Пусть малые дети страдают без близких, без их ласки, без их добрых слов…
Но речь о Д. Е., а не о моей маме.
Продолжу эту тему.
Д. Е. – отец художника-нонконформиста
Безусловно, самый тяжелый удар Д. Е. нанесла эмиграция сына.
Не знаю, обладал ли он особым отцовским чувством. Мой добрый непрактичный папа без памяти обожал меня, а потом перенес свою любовь и на Алика. Но я была единственной папиной дочкой, а Алик – единственным внуком.
У мужа было несколько детей, рожденных в браках, а после его смерти объявилась и внебрачная дочь.
Но фактически воспитывал он только Алика.
Дочь Д. Е. от первого брака Ася четырнадцать лет, почти с рождения, пролежала в различных костно-туберкулезных санаториях на особых кроватях. Потом, поскольку мать от девочки отказалась, Ася жила с нами. После, уже взрослая, получила от нас однокомнатную кооперативную квартирку и поселилась одна. Она оказалась умной, порядочной и чрезвычайно общительной женщиной, у нее появилось множество друзей – в основном девушек, страдавших в прошлом тем же недугом. Умерла Ася от рака уже после смерти отца. Ее подруги и я похоронили Асю по христианскому обряду: незадолго до смерти она уверовала в бога и приняла христианство.