– Извольте не гневаться, что утомил вступительной частью, иначе история эта не будет иметь под собою подоплеку, и я перехожу к главному и самому ужасному! – пыхнув сигарой, он понял, что вступительная часть исчерпана! Настал переход к главной части трагедии и её действующим лицам.
– Я, худенький мальчик двенадцати лет, рождённый на морском берегу под колыбель плещущихся волн Чёрного моря, до последнего вздоха, отведённого мне Господом нашим, не забуду зрелища, более чем ужасного и неподвластного воображению человеческому! – тут он сделал паузу и глубоко втянул дым от сигары, подавился и очень громко и долго раскашливался. Этого времени хватило, чтобы дальше продумать и продвинуть ужасный сценарий трагического повествования. До чего же это трудно, захлёбываясь в кашле, неимоверно напрягая мозг, выдумывать на ходу! И всего лишь для одного зрителя, который не хочет тебе верить. А его надо заставить поверить, так учил великий Станиславский!
Семёновна молча приподняла левую половину могучей задницы, потом правую.
«Засиделась, но долго, думаю молчать не будет, как бы не испортила всё? Тогда точно – хана мне! Пора, пожалуй, кульминацию трагедии подавать, только бы поверила, только бы поверила!» – заволновался Шуйский. Семёновна уставилась на сидящего Аркадия Петровича, который откашлялся и принял позу расслабившегося, независимого аристократа. Посмотрев на неё, Шуйский быстро сообразил, что ей не нравится, как он сидит и тут же сменил позу. Момент кульминации настал!
– И вот однажды, в жаркий летний день, к нам приехал погостить на недельку мой дядя. Мы часами не выходили из моря, а потом загорали. Дядя за неделю хорошо загорел и был счастлив, что стал как бронза. Он плавал как-то по- особому, потому что был очень толстым и круглым, вроде рыбацкого поплавка. Эта чудовищная трагедия случилась за день до отъезда дядюшки. Я помню, как в этот день мы заплыли очень далеко. В свои двенадцать, я плавал как дельфин! Вот мне бы жабры, Аграфена Семёновна, да я бы со дна морского не поднимался, до чего же оно великолепно, таинственно и полно нераскрытых загадок, таинств! Это великолепие, уважаемая Аграфена Семёновна, ни какими словами невозможно обрисовать и описать, потому как оно не доступно и, смело могу сказать, не доступно даже лучшим поэтам мира – оно им просто не под силу! Вот оно, великолепие-то какое на дне морском бывает, уважаемая Аграфена Семёновна!
Шуйский глубоко затянулся и стал медленно выпускать дым. Глаза его начали округляться, а рука неожиданно схватила полную серого пепла пепельницу, и Шуйский дал старт – его понесло! Страшной силы удар обрушился стеклянной пепельницей по столу! Он уже стоял в полный рост и орал во всю глотку!
– Ягодица, левая ягодица…! Моего дяди, ягодица левая! Боже ты мой, ой-ой-ой…! Хрясь, и нет полбатона! – он бросил на пол дымящий обрубок сигары и заорал с ещё большей силой, раскинув широко руки с растопыренными пальцами.
– Замолчь…! – зычный окрик долетел до ушей орущего, – ты чего мелешь…, дряни обкурился от кадила свого дымящегося? – Семёновна кивком указывала на окурок сигары, подала тело вперёд и упёрлась руками в колени.
– Отнюдь…! – Шуйский протянул в сторону Семёновны правую руку и стал водить указательным пальцем. – Отнюдь…! – слова угрозы Семёновны уже влетели в его уши, и он насторожился!
– Ты про что это…? Про какие, такие ягоди…, птьфу-у…, – она плюнула и так далеко, что плевок накрыл мешок заказчика, стоящий в трёх метрах от дверей.
– Толком мне плети историю свою, чтоб слов не нашенских не пхал мне в уши, не то…, – и она снова пригрозила сжатым кулаком! И не ори мне здеся, ишь, кадык его разлаялся!
– Извольте! – Шуйский начал захлёбываться от скорострельности собственных слов, он уже был там, в тёплых волнах Чёрного моря.
– Мы не спеша гребли руками и разговаривали, вдруг, впереди на гребне волны, появился огромный плавник, исчез на какое-то время, и вновь вылез, совсем рядом.
– Да это дельфин резвится! – сказал спокойно дядя, и продолжил грести.
– Нет! Я всё-таки нырну и посмотрю, кто к нам плывёт. – сказал я дяде и скрылся под водой.
– Боже ж ты мой…! – закричал Шуйский, но Семёновна на этот раз не остановила его, дала волю проораться – её насторожило продолжение этого рассказа!
– Это была белая акула! Мы внезапно встретились глазами. Она, эта белая скотина улыбалась! Вы представляете, эта тварь умеет смеяться! Она смеялась мне в лицо, её треугольные в два ряда зубы сверкали! Мне казалось, что она специально надраила их зубным порошком, перед свиданием с нами.
– Как это ужасно, ужасно как…! – снова орал Шуйский. Семёновну всю передёрнуло, но она промолчала, ожидая продолжения страшного повествования.
– Когда её пасть оказалась у моей головы, я дельфином ушёл под её брюхо, и она с разгона врезалась…. О-о-о… Господи! – Шуйский метался возле своей стенки: приседал, поднимался, изгибался и грёб руками по прокуренной комнате. Он был снова там, в водовороте морского ада! Голос его дрожал, выпученные глаза с расширенными зрачками были страшны, а с трясущегося подбородка каплями стекал пот.
– Дайте сделать вздох…, прошу одну минуту, чтобы я помолчал! Ах, как мне необходим воздух, грудь моя просит его, иначе я не способен излить до конца эту чудовищную, нелепую историю! – и он тихо присел на свою табуретку. Семёновна не проронила ни одного слова, она, как показалось Аркадию Петровичу, уже была под глубоким впечатлением! Прошла минута и не одна…!
8
Шуйский сидел на своей низкой табуретке, упёршись локтями в коленки, а руками закрывал мокрое лицо, сквозь пальцы наблюдая за Семёновной.
«Чего же дальше-то играть, и как…?» – суетились мысли в его голове. «Я, дядя со своей ягодицей и акула! Направление кажется правильное взял, зритель сидит тихо пока, не ропщет – ждёт финала! И всё же для пущей остроты, необходимо от дяди ещё чего отнять! Голову…! Нет – это слишком жестоко, да и человек она не молодой, женщина к тому же! Так! Промедление – смерти подобно! Сжимайся и давай продолжай, и глаза не забудь выкатить. Занавес…!»
Семёновна снова заёрзала на табуретке. Когда Шуйский открыл лицо, оно было полно скорби! Веко правого глаза его дёргалось (он профессионально умел заставлять его дрожать в нужный момент). Ожидая продолжения этой жути, Семёновна увидела, как лицо рассказчика напряглось и начало краснеть, Шуйский снова заорал, яростно выпуская очередями поток жутких слов!
– Вы высказали желание говорить с Вами понятными Вам словами! Ну что ж, извольте! Пусть мне будет стыдно, но я скажу, я всё скажу, чтобы Вам было понятно всё…! Вы представьте себе, если Вы только способны представить, уважаемая…, эх, да что там! – и Шуйский заорал, что было мочи. – Жопы… нету-у-у…! Дядиной половины жопы, и нету…! Она в пасти этого чудовища! И это в считанные-то секунды, а жопы, и нету! От увиденного, мои длинные волосы поднялись дыбом и скрутились во множество жгутов, как у мифической Горгоны! – он глубоко выдохнул и сделал короткую паузу.
– Я не могу до сих пор осознать, какая же сила помогла не отключится моему сознанию в окровавленной всюду воде? – и охрипшая глотка его, снова заголосила.
– Её нет…! Эта хищная тварь проглотила её, пол—жопы дяди моего…. Увы! Это же так больно и печально – вдруг совсем тихо произнёс Шуйский, и тут же последовал вновь отчаянный вопль гнева. – Ну да ладно, Бог с ней, с этой половиной – вторая же осталась! Но нога! Ну зачем ей нога…? Хрясь… и нет ноги, я слышал этот ужасный хруст костей – прямо по самое колено. Я видел, как нога дяди, напрочь откусанная, погружается в морскую пучину. Неведомая сила, удерживающая моё детское тельце на плаву, заставила меня глубже погрузится и схватить исчезающую в окровавленной мути волосатую ходулю бедного моего дядюшки. – Шуйский говорил тише и тише, и вскоре перешёл на шёпот.