Вот только деду Ефиму и в столице спокойно не жилось: на Путиловском он не прижился, и талант краснодеревщика привел его на Балтийский судостроительный завод, где он занимался отделкой яхт для самого императора Николая II. Правда, и здесь дед не прекращал революционную деятельность: вступил в подпольную рабочую организацию, стал членом партии эсеров, вел агитацию среди рабочих судостроительного завода. На одной из партийных сходок обсуждался вопрос о физическом устранении Николая II. Об этом стало известно жандармам, и на следующий день все члены организации были арестованы, в том числе и мой дед. Ефима вместе с семьей вновь сослали, уже пожизненно, в глухое таежное село Ново-Николаевское Енисейской губернии, без права посещения столицы. Сейчас даже представить сложно, как семья с тремя маленькими детьми добиралась до места ссылки, на какие деньги существовала, где жили? Отец тогда был еще слишком мал, чтобы запомнить все тяготы многокилометрового «путешествия», а мне сегодняшнему, чтобы вникнуть и понять, как семья деда смогла перенести этот путь и потом выжить в сибирской ссылке, пришлось перелопатить множество документов о том времени.
Енисейский уезд, куда сослали деда, был наиболее известным местом водворения нежелательного элемента. Жизнь ссыльнопоселенцев (а семья деда, судя по всему, относилась именно к этой категории ссыльных) регулировалась «Уставом о ссыльных» от 1890 года с некоторыми изменениями, внесенными в этот Устав 12 июня 1900 года. Этими изменениями правительство отменило ссылку в Сибирь за «общие преступления»: бродяги, воры и другие «непотребные и вредные обществу люди» после 1900 года в Сибирь не ссылались, теперь этот вид наказания распространялся только на политических. Сибирская ссылка способствовала не только очищению столицы и других крупных городов от «нежелательного элемента», но и решала задачу освоения дальних рубежей империи. Вспомним, что еще в 1763 году Михаил Васильевич Ломоносов писал, что «российское могущество прирастать будет Сибирью…» Самодержавие делало ставку на крестьянскую колонизацию региона, поэтому здесь нужны были рукастые, трудоспособные люди, грамотные.
После 10 дней пути в холодных, продуваемых вагонах до Красноярска партии ссыльных направлялись в уездные города и деревни. Путь от Красноярска до пункта назначения занимал иногда две-три недели. Как правило, места водворения находились вдоль небольших проселочных дорог. Зачастую последняя часть пути до деревень и сел, куда отправляли ссыльных, преодолевалась летом на лодках по Енисею и его притокам, а зимой по этапу – пешком или на санях. Для проживания ссыльным выделялись небольшие незанятые избушки или покинутые местным населением дома. Местные относились к политическим подозрительно, в лучшем случае – равнодушно. Оказывается, почти все ссыльные, жившие в небольших деревнях и селах, существовали за счет казенного пособия, что, конечно же, вызывало недовольство аборигенов. Политическим ссыльным положено было тридцать рублей на приобретение одежды зимой и до двадцати рублей – летом. Однако это пособие полагалось не всем ссыльным. Зачастую деньги, которые государство, согласно уставу о гласном надзоре, должно было им выдавать, в Енисейской губернии почему-то не выдавались, но зато оседали в карманах местного начальства, а если и выдавались, то с задержкой до трех-четырех месяцев.
Ссыльнопоселенцы были ограничены в возможностях передвижения, самовольная отлучка из места поселения была наказуема. За попытку побега в пределах Сибири полагалась ссылка в еще более отдаленные места или тюремное заключение сроком до двух лет, а за побег в европейскую часть страны – каторга от 3 до 6 лет. Семья деда ссылку переносила тяжело, поэтому мысль о побеге возникала в голове Ефима постоянно. Бабушке, привыкшей с малых лет к теплому южному климату, особенно плохо было зимой. Морозы здесь доходили до 40—50 градусов, а весна и лето были слишком короткими. Александре Дмитриевне не доставало солнца, по которому она тосковала, и общения с подругами, для которых она в Питере шила красивую модную одежду. Но и здесь бабушка не сидела сложа руки, дети и разросшееся хозяйство требовали заботы и внимания. Была удачно куплена корова, в семье появилось достаточно молока, завели пару свиней, кур-цесарок. Ефиму с семьей выделили кусок леса в тридцать десятин (на него самого и двух малолетних сыновей; на женщин земля не выделялась). Одну из задач царской России – освоение новых земель Сибири – семья деда Ефима выполняла с лихвой: родился очередной сын – Владимир, и к этим тридцати десятинам вскоре прирезали еще одну.
По соседству с дедом Ефимом жила большая и дружная семья каторжанина Ивана Пугачева, который после нескольких лет каторги остался в Сибири насовсем. Семья своими силами «подняла» выделенный им в свое время участок тайги и работала уже на себя: пилили вековые сосны и сплавляли их вниз по Енисею. В селе жили и другие семьи каторжан, но они, смирившись с уготованной им участью, просто доживали там свой век, не пытаясь сопротивляться тайге и судьбе. Ведь тайга сдавалась только сильным рукам, тем, кто не боялся тяжелого физического труда и беспощадного гнуса, который тучами кружил над людьми, вгрызаясь в них до крови, до костей. Отец, со слов деда, рассказывал, как однажды гнус сгрыз соседскую лошадь, случайно оставленную на несколько часов на улице.
Деду тоже приходилось туго. Из-за малолетства сыновей разработка выделенной делянки тайги ложилась только на его плечи, он сильно уставал, надрываясь на тяжелой работе. Не имея возможности реализовать свои силы, знания и опыт краснодеревщика, Ефим тосковал, был зол и груб с женой и неласков с детьми. Жизнь казалась невыносимой. Тогда он брал в руки скрипку, которую сам же и смастерил, и долго играл на ней, чем несказанно раздражал жену. Особенно ее раздражало пение деда, а его любимый романс «Выхожу один я на дорогу» часто обозначал начало очередного скандала. Кстати, этот романс стал любимым произведением моего отца, да и моим тоже. Однажды Александра Дмитриевна, рассердившись на «пиликающего» мужа, швырнула скрипку в растопленную печь. Гневу Ефима не было предела, горе буквально сломило его, и после этого случая скандалы в семье участились.
Прожив в Сибири более четырех лет, насладившись всеми «прелестями» жизни ссыльных, дед с бабушкой достигли наконец согласия и решили бежать из ссылки. Угроза наказания и даже возможная каторга Ефима не остановили, и семья стала готовиться к побегу. Путь предстоял долгий, на родину бабушки, на Терек – самую длинную и красивую реку Кавказа, где в Моздоке жил отец моей бабушки, Дмитрий Васильевич. Выехали из Ново-Николаевского в декабре 1910 года. Зима была лютая, морозы доходили до 40 градусов. Детей укутали в двойные шубы и на широких розвальнях добрались до станции Камарчага Красноярской железной дороги, преодолев 45 километров.
На деньги, тайными путями переданные деду эсерами, в продуваемой сибирскими ветрами теплушке товарного поезда за полтора месяца семья добралась до Ростова-на-Дону. Отцу шел уже девятый год, и он хорошо помнил, как по пути следования Ефим общался на станциях со ссыльными, которые снабжали его брошюрами революционного характера. Чтобы быть в курсе текущих событий, двери вагона иногда приоткрывались, и тогда в теплушку просачивались не только голоса революционно настроенных людей, но и теплый воздух. По мере движения на юг в вагоне становилось все теплее и теплее. Дети потихоньку оживали, «оттаивали». Однако не обходилось в дороге и без огорчений: младший брат отца свалился однажды с полатей и угодил ладонью на горячую сковороду, стоявшую на раскаленной буржуйке. Бабушка пекла на ней блины. Спасали обожженную ладошку малыша подсолнечным маслом. Дед снова был зол, и мальцу достался очередной подзатыльник.