Дарья, моя первая девушка, мертва вот уже семнадцать лет. Лежит неподалеку от моей матери, всего-то в двух рядах могил от нее. Чтобы перейти от одной могилки к другой, хватит полминуты неторопливой прогулки.
– Гляди, – говорит вдруг Юстина, показывая пальцем на столб неподалеку.
На столбе висит листок в полиэтиленовом файле, распечатанный на принтере. На листке – фото, на фото – мужчина лет сорока, обрюзгший и смуглый, начинающий лысеть, в черном костюме. Блестящая кожа и красные огоньки в его глазах указывают на то, что снимок сделан, скорее всего, на свадьбе, на которой он успел принять на грудь литр водки, ведро котлет, попеть хором насчет того, что все поляки – одна семья, был у матери сынок и пусть живет Зыборк, воля и свобода. Снимок отвратительно кадрирован; сбоку виден узкий фрагмент еще одного лица. Наверняка это был общий план – мужчина, похоже, наклонялся к кому-то справа.
Над фото виднеется надпись: ПРОПАЛ БЕЗ ВЕСТИ.
– Ты его знаешь? – спросила Юстина.
Да, я его знал.
– Мацюсь, – улыбнулся я снимку. Естественно, я знал Мацюся. Все знали Мацюся. Тот в свое время играл роль короля Зыборка, хотя был глуп, как мусорное ведро; жалкая разновидность человека, который готов ради развлечения пнуть собаку.
Мацюсь был главарем зыборской банды, воровавшей машины. Потом отмывал деньги с тех машин в разных бизнесах типа видеопроката, местного кабака «Трефль», игровых автоматов или бильярдного клуба.
Давным-давно мы ходили в клуб Мацюся поиграть. Были малолетками, не умели даже нормально держать кий, часто просто толкали им биток в сторону луз. Сам стол, который купил Мацюсь, неровный и порезанный, истыканный сигаретами, делал совершенно невозможной нормальную честную игру. Мы всегда играли куда дольше, чем это было выгодно Мацюсю, а потому тот как-то сказал, что нам пора прекратить и уступить место парням постарше, что ждали своей очереди, – а то и просто свалить отсюда на хрен. Мой брат принялся с ним спорить, хотя тогда ему было лет десять. Мацюсь сказал, чтобы мой брат заткнулся и шел домой, а Гжесь тогда взял кий, которым играл, и изо всех сил влупил им в стену. Кий развалился на две части.
– Лукаш Гвуждж? – спрашивает она.
– Мацюсь, – повторяю я и только тогда до меня доходит, что Мацюсь исчез.
– Он, кажется, был в твоей книге, нет? У него был бильярдный клуб? – спрашивает Юстина уже под домом моего отца, еще раз вглядываясь в листок, который сняла со столба и сунула в карман, и тогда я слышу мотор машины, которая сворачивает на Известковую, приветствуя ее снова грянул хор псов.
– Не помню, кто в ней был, – отвечаю я, хотя прекрасно все помню. О Мацюсе в ней была даже отдельная глава.
Машина едет дальше, не останавливаясь около дома. Черный, немного подержанный БМВ со странно поблескивающими, серебристыми ободами, явно самая чистая часть автомобиля. Машины я не знаю, не знаю и водителя.
Отворяю калитку и даю знак, чтобы Юстина шла следом.
Мы обходим дом, дерево, топчем стружку, минуем пластиковые ведра, бочки, доски и доходим до задов дома, к маленькому узкому дворику, который почти полностью забит поставленными в высокие поленницы дровами. Три террасы – по одной на этаж – тоже забиты предметами.
Старая микроволновка, старый холодильник, горшки, пластиковые плечики, горный велосипед, который я получил на свое первое причастие.
Присаживаюсь у окна в подвал. Оно закрыто, но его можно открыть перочинным ножиком, я даже помню как именно.
– Наш будет тот, самый высокий? – спрашивает Юстина, глядя на балконы. Я киваю.
– Я не стану входить отсюда. И мы не станем залезать в дом моего тестя, Миколай, – говорит она.
– В чем, нахер, дело?! – кричит кто-то издалека.
Сперва я не узнаю голос, быть может потому, что он слишком неожиданно лупит меня в ухо. Юстина подпрыгивает.
– В чем дело, что ты, сука, там ищешь? – голос слышен снова, и только тогда я поворачиваюсь и вижу крепкого мужика в застиранной рубахе, трениках, стоптанных туфлях, в придавленной шляпе, напоминающей блин. Чувак курит и смотрит на нас, стоя под домом рядом. Потом шагает в нашу сторону.
Когда идет, видно, что он улыбается.
– Это Гжесь? – спрашивает Юстина.
– Что, вам в Варшаве жрать не дают? Людей приходится обворовывать? – спрашивает он и подходит еще ближе.
– Нет никого, Гжесь, – говорю я.
Брат здоровается с Юстиной. У Гжеся темные, жилистые руки, лицо заросло щетиной, крепкие мышцы – из года в год все крепче, но это не мышцы, накачанные в спортзале. Кожа обтягивает мускулы и кости, как твердая резина. Выглядит он лет на десять старше, чем ему на самом деле. Треники измазаны чем-то белым, краской или известкой. Пахнет от него побелкой и выдохшимся пивом из банки.
– Ну, отца нету, – говорит он. – Не знаю, где он.
– А Агата? – спрашиваю я.
– Привет, Гжесь, – говорит Юстина.
Тот осторожно берет ее руку в свою. Улыбается.
– Привет, невесточка, – говорит. Я вижу, что у него нет половины переднего зуба, который еще год назад был целым. – Привет, Бледный, – говорит мне.
Некоторое время мы стоим молча. Потом брат улыбается, смотрит на нас, улыбка его – чуть заговорщицкая, словно бы мы как раз выслушиваем одну из его шуток – и еще не добрались до ударной ее части.
Мой брат – вредный садист. Унаследовал это от деда. Его увлечение по жизни – сбивать людей с панталыку. Может продолжать свои шуточки неделями и при этом никогда не вскипает. Когда мы были пацанами, он сумел убедить все Шматы, что через пару месяцев наша семья перебирается в Америку, что будет теперь жить у нашего дяди, которого зовут Януш, у которого есть жена Элизабет, излишний вес и сеть мясных магазинов. Через пару дней все в округе принялись нас навещать, помогая отцу в мелких домашних делах, поднося маме сумки из магазина, рассчитывая на то, что когда мы уже станем королями грин-карты, можно будет одолжить у нас денег. Однако лучший свой номер Гжесь устроил, когда был уже взрослым. Три года обманывал отца, что учится, – и это, кажется, был единственный раз, когда отец дал себя обмануть.
Гжесь присаживается у окна в подвал, стучит в стекло:
– Ты не открыл бы, я сменил защелку. Теперь никто не открыл бы. Пришлось бы ломать, – стучит снова. – Стекло новое. Отец бы тебе въебал, выбей ты.
– То есть черного входа нет, – киваю я.
– В дом не может быть черного входа. Должен быть только один, спереди, – говорит мой брат. Отряхивает руки. – Можем пойти ко мне, – Гжесь встает, проводит ладонями по треникам, вытирая их. – Только у меня бардак. Детишки.
– Они с тобой? – спрашиваю я. Улыбка сходит у него с губ, глаза делаются мутными, он снова сплевывает.
– Вчера были. Сейчас опять в Германии. У матери, – Гжесь вынимает из кармана пачку сигарет. – Но через месяц приедут снова.
– Классно, – говорит Юстина, чтобы сказать хоть что-то.
– Я мог бы быть с ними постоянно, – говорит он, скалясь. – Это самое охуенное развлечение, точно говорю. Сама увидишь.
Гжесь развелся год назад. Я слабо знал Камилу, его жену. Мы разговаривали, кажется, всего раз в жизни, на какой-то праздник. У Гжеся два сына: четырехлетний Борис и младший Кайтек. Кайтек, кажется, родился уже после развода. Когда брат сказал мне, что они развелись, я даже не знал, что об этом думать. Позвонил ему, чтобы утешить, и спросил, отчего так вообще случилось, а он обронил что-то вроде того, что ей просто не нравилось в Зыборке.
Ему, как утверждал, нравилось – и очень. Говорил, что в Зыборке остались только те, кому нравится, ну и супер.
Из-под подвернутой рубахи видна татуировка в виде, кажется, чудовища с обложек альбомов Iron Maiden. Гжесь любил металл, фантастику, игры RPG. Рисовал, много и, наверняка, плохо, главным образом – бородатых мускулистых воинов и их грудастых конкубин. Раньше гонял по кругу старые хорроры типа «Восставшего из ада» или «Хеллоуина».
Гжесь тридцать лет своей жизни дергал и пинал все, что оказывалось поблизости. Он до сих пор не решил, кем хочет быть, его тело и черты лица теперь принимали решение сами собой, независимо от его воли насчет окончательного их вида. Гжесь превращался во взрослого мужчину из Зыборка, в определенный конкретный его тип.