Роуса кивнула.
– За кого-нибудь из… Я даже не знаю откуда. Пабби говорит… Он считает, что я должна найти себе достойного мужа. Влиятельного.
Паудль растерянно моргнул, и у Роусы внезапно пересохло во рту.
– Ты прямо как Гудрун из «Саги о людях из Лососьей долины». Мужчины будут биться насмерть, чтобы завоевать твою любовь, – сказал он наконец и щелкнул пером, так что брызги чернил полетели ей в лицо.
Роуса вытерла их и мазнула перепачканным пальцем по его щеке.
– Не трать чернила впустую, болтун!
Паудль заулыбался.
– Я тебя рассмешил, а значит, не впустую.
Больше о замужестве они не говорили, и спустя некоторое время Роуса уснула, прикрыв лицо рукой. Проснулась она оттого, что ей щекотали живот. Она потянулась туда, чтобы смахнуть докучливое насекомое, и пальцы ее наткнулись на обнаженную кожу. Пока она спала, платье задралось, и теперь ее живот был весь испещрен буквами, которые вывел на нем Паудль.
Роуса села.
– Ты что творишь? – вскрикнула она. – И как мне, по-твоему, все это смыть?
– Я… я не знаю. – Покрасневший Паудль не решался встретиться с ней взглядом. – Твое платье завернулось, и я думал, что ты посмеешься, а потом… Ты просто… И я не мог… – Он отвернулся.
Она с улыбкой наклонилась к нему.
– Болван. Намочи рубаху в ручье, чтобы я стерла ею чернила. Вот так и поплатишься за то, что разрисовал меня: будешь ходить в холодной мокрой одежде.
Она ждала, что он засмеется, но он поднялся, не глядя на нее, и чуть погодя возвратился в мокрой рубахе.
Она сощурилась.
– И? Я ведь не могу с тебя ее сорвать.
Он сглотнул, медленно поднял руки и стянул рубаху.
Роуса уставилась на него. В последний раз она видела его без одежды прошлым летом, когда они плавали вместе, и тогда его руки, грудь и живот почти не отличались от ее собственных: гладкие, совсем детские. Теперь же он раздался в груди, а торфа накопал и перетаскал так много, что под кожей проступили твердые мускулы.
Паудль протянул ей мокрую рубаху, и она вдруг обнаружила, что не в силах взять ее.
– Держи, – пробормотал он.
Роуса мотнула головой: отмоется как-нибудь потом, а ему лучше одеться. Но он, должно быть, неправильно понял ее, потому что закрыл глаза, сделал вдох, опустился подле нее на колени и принялся вытирать ее живот рубахой.
От холодного прикосновения Роуса дернулась и ахнула.
– Больно? Мне перестать? – Он взглянул на нее. Лицо его было в высшей степени серьезно, голубые глаза – глубоки и непроницаемы.
Она покачала головой, легла на спину и закрыла глаза.
Он бережно стирал буквы с ее живота, одну за другой, за мокрой тканью тянулся леденящий след, и от холода кожа покрывалась мурашками. Наконец, когда солнце скатилось по небу вниз, а Роуса начала дрожать, Паудль остановился.
– Все, – прошептал он. И не успела она шевельнуться, как он склонился над ней и коснулся губами ее пупка. Роусу окатило жаром. Она ахнула и подпрыгнула.
Паудль вздрогнул, будто она отвесила ему пощечину.
– Извини, я не должен был…
– Нет! Я не то вовсе…
– Извини, Роуса. Пожалуйста, прости меня.
Пока она подбирала слова, чтобы объяснить ему, что не нужно просить прощения, что она хотела бы повторить все еще раз, Паудль уже вскочил на ноги и поспешил отойти подальше, словно боясь обжечься.
Весь остаток лета он дичился ее, как чужую. Он почти всегда отводил взгляд, а если она с ним заговаривала, невнятно хмыкал в ответ. Когда Сигридюр спросила, что стряслось, Роуса не знала, что ответить. Прежде видеться с Паудлем было все равно что смотреть на родные и милые сердцу горы, окружающие ее дом. Теперь же встречаться с ним глазами было все равно что заглядывать в разверстую пасть Геклы. При виде него все тело ее пылало.
От Магнуса их размолвка тоже не ускользнула. Он улыбнулся и потрепал Роусу по макушке, как ребенка.
– Умница. С ним у тебя нет будущего.
Роуса изумленно вскинула брови, и Магнус продолжал:
– Негоже епископской дочке за крестьянским сыном бегать. – Он засмеялся. – Я растил тебя для лучшей доли. Ты будешь женой какому-нибудь крепкому bóndi. Может статься, уедешь с ним на север, в Хоулар. А то и в Копенгаген.
– Я хочу остаться здесь, – не задумываясь, выпалила Роуса. – В Скаульхольте. Я хочу помогать тебе в церкви.
Магнус снова рассмеялся, но Роуса упорствовала, и в конце концов он согласился, что ей нет нужды выходить замуж и можно остаться дома.
После смерти Магнуса Паудль стал захаживать к ним чаще, робко предлагая то вяленой баранины, то сухого навоза для растопки. Мало-помалу он снова начал улыбаться Роусе и поддразнивать ее. Постепенно меж ними установились прежние дружеские отношения, и Роуса наконец могла смотреть на Паудля, как раньше, и встречаться с ним взглядом без страха.
Однажды он притащил огромную глыбу торфа, которую, должно быть, раздобыл у торговца, хоть Роуса и не могла взять в толк, как ему это удалось.
Когда она задала ему этот вопрос, он самодовольно ухмыльнулся.
– Поверь, лучше тебе не знать.
– Ты украл его? Тогда забирай.
Она толкнула было глыбу обратно к нему, но он легонько сжал ее запястья одной рукой и засмеялся:
– Он нужен твоей маме.
Она перестала сопротивляться, но рук из его хватки не вырвала.
– Я не стану топить дом краденым торфом.
– Топить будет твоя мама. И я его не крал. – Улыбаясь, он взял ее ладони в свои и стиснул их. – Этот жадный пройдоха запросил за него десять буханок хлеба. Я их принес, на том мы и поладили.
– Но… – Она пыталась не замечать собственный трепет от его прикосновения. – Где ты раздобыл столько муки, чтобы испечь десять буханок?
Паудль усмехнулся.
– Для такого человека ничего не жалко. Хлебными корками он набьет собственное брюхо, а в середине каждой буханки найдет доброго сена для своих лошадей.
– Паудль! – Она рассмеялась. Торговец наверняка получил по заслугам, а благодаря торфу воздух в доме станет суше, и мамин кашель пройдет.
Паудль продолжал носить им еду и торф. Мало-помалу Роуса начала надеяться, что будущее у них с Паудлем все-таки есть. Может статься, они вдвоем помогут маме пережить зиму, а потом, с приходом весеннего тепла, она выздоровеет.
По ночам, когда темнота укутывала дом, Роуса лежала в постели и снова и снова вспоминала прикосновение губ Паудля, близость их тел, его тепло.
Однажды, собирая на холме голубику, она услышала за спиной хлюпающие шаги. Она сказала, не оборачиваясь:
– Ягод мало, Паудль. Возвращайся домой и помоги своему пабби. Он разозлится, когда узнает, что ты от работы отлыниваешь.
– Я уже давным-давно злюсь, только сыну до этого и дела нет.
Роуса так и ахнула.
– Бьяртюр! Bless.
Она склонила голову в знак приветствия, надеясь, что он пойдет дальше, однако он остался стоять на месте, сложив руки на груди.
– Ослепнешь, если будешь так смотреть, – сказала наконец Роуса.
Бьяртюр нахмурился.
– Прикуси язык, Роуса. И оставь моего сына в покое.
– Доброго дня, Бьяртюр. Вот бы и дальше стояла такая же хорошая погода.
Уголки его губ приподнялись.
– Заносчива, как всегда. Ты губишь Паудля.
– Я ему скажу…
– Ты скажешь ему, чтобы он держался от тебя подальше.
– Он взрослый мужчина и волен сам распоряжаться собой.
– Увы, это не так. Им распоряжаешься ты. Скажи ему держаться от тебя подальше.
– Ты не можешь приказать мне…
– Могу и прикажу. Ты строптива и себялюбива, и тебе слишком долго позволяли творить все, что заблагорассудится. Уже и слухи по всему селу ходят, что ты моего сына приворожила. Я могу подтвердить, что это сущая правда. Пускай люди твой дом обыщут, авось найдут руны и прочие сочинения.
Роуса заставила себя посмотреть в глаза Бьяртюру, который не сводил с нее свирепого взгляда.
– Ты не посмеешь… – Однако голос ее дрогнул.
Бьяртюр шагнул ей навстречу. Все в ней кипело, но она держалась стойко.
– Ты хоть видела, как Паудль нынче выглядит? – прорычал он. – Видела?
Роуса удивленно уставилась на него.