Селуков не морочит публике голову ни дерзкими идеями, ни прихотливыми сюжетами, ни психологическими изысками, ни извитием словес. Прозаический вариант рэпа, причем, не слишком качественного, вроде Хаски.
Образец фабулы: «Витька Смерть, Коля Яйцо и Надька Манда стырили из аптеки ящик асептолина». Спойлер: до синей хаты не донесли, разбили.
Образец душеведения: «Я не поддаюсь панике. Когда паника, я подрочить могу. Это с войны еще. Как бой, у меня стояк на двенадцать часов. Капитан говорил, что я психопат».
Образец стиля: «Вместе пошли. Чай пить. С тортиком. Продрогли оба. Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Лясим-трясим, тоси-боси».
Но нулевое письмо – это, изволите видеть, не только о красотах слога. Нуль, он и в Африке нуль. Пустота. Торичеллиева. Апофатическая проза, поскольку любое определение несовместимо с ее природой. Зато полный простор для воображения: можно выдумать любые смыслы. Что, кстати сказать, несложно: в идейно аморфной среде всякая мелочь разрастается, как детский мячик в вакууме раздувается до размеров футбольного.
Впрочем, время от времени П.С. принимается играть в трансгрессию, так это ж цыганочка с выходом – и язык немного богаче, и даже аллюзии откуда-то берутся:
«У меня для таких случаев имеется опасная бритва в кармане. Я ею кромсать чрезвычайно ловок. Распорол хромого от уха до уха. Смерть ужасна, а кто просимволизирует, если не я? Разложил на бережку рыжего, хромого и косого. Лица снял. Извлек кишки. Разбросал темпераментно, художественно. Люблю эстетику чужого внутреннего мира. Осклизлое, если оно на солнце, моментально превращается в алмазы. Отрезал пенисы. Полотно Джексона Поллока, если б у Поллока были яйца».
Откуда бы? Хотя не бином Ньютона: Елизаров да ранний Беседин, что старательно подражали Сорокину… Резонный вопрос: если они пилили опилки, что пилит Селуков?
* * *
Паша сперва вроде по приколу писал – норм, так-то че за пацан без приколюхи? Но дальше реально не та масть поперла. Сидит, по клаве долбит – дятел, блин! – а сам бормочет: полюбасу всех порву! всех, в натуре, нагну! Я, если по чесноку, уже децл на измену присел…
Так бы Паша фигней и страдал, да подвернулся дядя Леня Юзефович – тоже наш, пермский. В Москве поднялся, а пацанов не забывает. Вон за Леху Иванова, по ходу, мазу тянул. Короче, дядя Леня такой: кончай дрочить, пора конец мочить! За остальные терки ниче не скажу: на ухо потому что, шепотом. Но, типа, добазарились: лясим-трясим, тоси-боси… Дядя Леня подсуетился, и поперли Паше четкие ништяки: тетя Лена Шубина книжку напечатала, премию эту, блин, чуть не дали – забыл… вроде как «Наш бес». А еще дядя Леня центровую чику подтянул – дочку Галю. За Пашу впряглась, как за этого, блин… Далма… Дабла… Короче, ты догнал, ты фишку рубишь.
* * *
Семья Юзефовичей известна своей необъяснимой, но стойкой симпатией к провинциальным… ладно, пусть будет самородкам. Юзефович-père вывел в литературный бомонд Алексея Иванова, изобретателя сабель с бунчуками и отца вареных утопленников. Юзефович-fille отправила тем же маршрутом Алексея Сальникова, у которого напряжения на почве вспахивания и сутулая голова.
Нынче в фамильной кунсткамере новая недотыкомка. Fille et père в дежурном припадке восторга поют дуэт из оперы «Если звезды зажигают…»
Галина Юзефович: «Мелкую, почти мусорную материю жизни он ухитряется переплавить в самую высокую поэзию, наследуя в этом непростом деле Веничке Ерофееву и Сергею Довлатову».
Леонид Юзефович: «Мне кажется, тридцатитрехлетний Павел Селуков из Перми – именно тот писатель, которого не хватало нашей литературе, чтобы напрямую, без сложной системы зеркал, отразить современность и при этом вернуться к своим истокам – к раннему Достоевскому, например…»
Вейз мир, Достоевский писал за отрезанный поц?! Реб Юзефович, чтоб вы так жили, как я с вас смеялся. Я вам умоляю, не делайте себе стыдно, бросьте этих майсов за вашего бохера. Или я не знаю, из откуда они берутся?
Протекция, конечно, мощная, но дивиденды пока невелики: в активе Селукова – премия журнала «Знамя» плюс большекнижный шорт. Впрочем, какие его годы. Freak show must go on, но вы держитесь.
* * *
Короче, Паша круто намутил: всех нагнул и всех забодал, чисто тот бычок без вымени. Ваще страх потерял, перхоть, – это я так, любя. А сам сидит, кино глядит и пельмени хавает. Без лука. Все у него норм.
«Большая книга-2020»: Я вам «чучу» отчебучу!
К. Букша. Чуров и Чурбанов. М., Редакция Елены Шубиной, 2019
Аксельбанты на Букшу вешали дуэтом – Вадим Левенталь и Дмитрий Быков, что недвусмысленно и нелицеприятно говорит о ее талантах. Первый объявил, что быть Ксенией Букшей почетно, второй высказался просто и со вкусом: «Обычный двадцатипятилетний гений».
Да будет вам, Дмитрий Львович. Таких гениев на невских берегах – на дюжину десяток: Мелихов, Аствацатуров, Крусанов, Левенталь, а теперь еще и Синицкая… И у всех один и тот же симптомокомплекс: застарелый синдромальный аутизм, намеки тонкие на то, чего не ведает никто, и на редкость богатая жанровая палитра: если не пастиш, так центон.
Но Ксения Сергеевна даже в этой команде не затеряется. Ибо ее отличает особая метода: писать «за жисть» – наука не дворянская: «Когда что-то пишешь, не надо пытаться копировать жизнь – получится литературщина». Ну-ну. Подробности у дедушки Крылова в басне про лису и виноград. Потому Букша постоянно потчует читателя осетриной второй свежести. «Манон, или Жизнь» была написана по мотивам аббата Прево. В «Мы живем неправильно» пишбарышня старательно подражала офисной прозе Минаева. В «Заводе “Свобода”» низко кланялась Понизовскому. В «Рамке» – всем и сразу: от Быкова (десять изгоев в поисках метафизической вины) до Лимонова и Олеши (полет на связке воздушных шаров). В «Открывается внутрь» прилежно воспроизводила Сенчина и Петрушевскую. Давно чужие небылицы тревожат сон отроковицы. Ну, вы помните: копировать жизнь – это литературщина. Должно быть, раскавыченные цитаты называются каким-то другим словом.
Во времена постмодернизма это еще полбеды. Беда состоит в прокламированной бессмыслице: «Когда я пишу, я выбираю не тему, а в первую очередь ощущение, атмосферу. Я, если можно так выразиться, беспредметный автор, мне “темы” не очень интересны». Если уж гуманный Данилкин однажды назвал букшину прозу пловом без мяса – чего же боле? «Рамка», к примеру, начиналась как антитоталитарная сатира, потом тоталитаризм сам собой рассосался, а кода получилась смазанно-сюрреалистическая: «Над соснами, вдали от куполов, проступает в сером небе лицо. Не смотри». И кто его знает, на что намекает? – музыка Захарова, слова Исаковского…
Прошу прощения за длинную преамбулу. Зато всем понятно, с чем предстоит иметь дело.
Год назад К.Б. подумала: а не замахнуться ли на Федора нашего Михайловича? Итогом стал девятый по счету роман «Чуров и Чурбанов». Чу – Чу. Собирайтесь, девки, в кучу, я вам «Чучу» отчебучу!
Входящие, оставьте упованья: к экс-председателю Центризбиркома и брежневскому зятю книжка не имеет ни малейшего отношения. Был бы я Галиной Юзефович, – сказал бы, что это петербургский текст со всеми характерными признаками: от двойничества до перманентной непогоды. Да к чему мне чужой репертуар?
Спойлер: Чуров и Чурбанов – сначала одноклассники, затем однокурсники в мединституте, где и выяснилось, что сердца их бьются синхронно. Затем один становится детским кардиоревматологом, второй пускается в бизнес-авантюры. Ровно до тех пор, пока мир не потрясает открытие: синхронная пара сердец может исцелять неизлечимые сердечные недуги: неоперабельные пороки сердца, ревмокардиты, атрогрипозы – достаточно поместить пациента между синхронами. Если один из пары синхронов умрет, умрут и все спасенные. Но если оба, пациенты выживут. Чуров и Чурбанов намерены лечить людей, а жить айболитам вроде как уже и незачем: одному грозит срок за мнимую врачебную ошибку, другому – за какие-то мутные дела с финансами (за какие, авторесса и сама не ведает). Занавес.