Научившись двигаться, он первым делом сорвал с моей головы парик.
Я отшатнулся, я ужаснулся. Но останавливаться было уже поздно. Меня охватила страсть творения – я подчинился воле куска дерева и продолжал орудовать ножом и стамеской.
Я вырезал ему ноги. И ступни. И эти ступни, обретя собственную жизнь, задрыгались. И несколько раз лягнули меня в голень.
Каков проказник!
«Ты же деревянный! – воскликнул я. – Так веди себя соответственно!»
Он снова меня лягнул, потому как не желал подчиняться правилам поведения неодушевленных предметов. Больше того, он скинул на пол свод правил и растоптал его.
«О боже! – сказал я себе, ведь кроме меня в комнате никого не было. – Что я наделал?!»
Деревяшка переместилась.
Я в ужасе вскричал.
Обнаружив у себя ноги, деревянная кукла встала. Покачалась на ступнях, проверяя их способность держать равновесие, и выяснила, что ступни достаточно крепки. И пошла. К двери.
Кукла открыла дверь. И выскользнула наружу.
Мое изделие убежало. Прочь.
Оно исчезло.
* * *
Я закричал вслед, а потом тоже побежал, страшась потерять его, ибо это было мое изделие, мое произведение. Я его сделал.
Невероятно, скажете вы. Но тем не менее все это правда. Такая же правда, как и то, что сейчас я заточен в чреве громадной рыбы. Я с вами честен. Я мыслю рационально. Я абсолютно спокоен сейчас, когда пишу эти строки и умоляю вас: представьте себе, что вы завели глиняную кружку вместо сына! Вообразите, будто чайная ложка – ваша дочь! А ножки стула – ваши двойняшки!
Оно – имею в виду деревянное изделие… я же именно так о нем и думал, уж простите – оно этого не понимало. Оно же не имело никакого представления о нашем мире, о его опасностях. Сей изъян я обнаружил у него в первую же ночь его существования.
* * *
Оно обладало голосом, да-да, в самом деле. На следующее утро, вернувшись домой, оно со мной заговорило.
Здесь я должен добавить: в первую ночь его жизни я был вынужден спать вне дома.
То есть я был заперт. Потому что вышел из себя.
В тот первый вечер, после того как я его вырезал из соснового полена и сразу потерял, я ринулся его искать. Я искал его повсюду в городе, гадая, как эта деревяшка умудрилась от меня сбежать, и еще о том, что же я потерял – своего деревянного мальчугана или, по правде говоря, свой рассудок.
Наконец я нашел его на какой-то улочке. Он являл собой странное зрелище, весьма неуместное для городка Коллоди, в провинции Лукка. Но тем не менее он там стоял. Я не знал, как к нему подойти, и выбрал самый безопасный вариант: подкрался сзади. И как только я вцепился в него обеими руками – одной обхватив за середину туловища, а другой прикрыв рот, – я поднял его и понес домой.
Но он стал вырываться, этот бесенок. Но и я стал сопротивляться, боясь снова его потерять. Деревянный озорник куснул меня, и я отдернул руку. Он издал обиженный вопль. И я тоже завопил. Я… заговорил с ним. Я был, понимаете ли, очень расстроен. Я был зол. Он же был моим. В тот вечер я, безусловно, подражал своему отцу, отцу, которого потерял и чьи крики все еще тревожат мою память.
И тут к нам стали сбегаться люди и интересоваться, что случилось, да-да, они такие, и вскоре там собралась целая толпа соседей и зевак. И все в один голос кричали, что я жестокий человек и сколько ужасных страданий ждет моего бедного, хоть с виду и странного, сына, когда мы окажемся вдвоем за запертыми дверьми. Ими двигал гнев любви и страха. Яростное желание защитить. А затем в толпе появился полицейский и вслушался в то, что говорили люди. Он не был лишен сострадания. И мой сын – не вполне осознававший происходящее – получил свободу, а я отправился в тюрьму. Люди и полицейский оказались на его стороне! На стороне деревяшки! Против меня!
И меня посадили под замок.
Не потому, что я представлял собой какую-то ценность, не для того, чтобы обеспечить мне безопасность, но именно потому, что я никому был не нужен. И чтобы обеспечить им безопасность. Ночь я провел в камере. Как возмутитель спокойствия. Как будто мое чудо уже расшатывало моральные устои нашего мира.
* * *
На следующее утро я вышел из городской тюрьмы, где было всего лишь две камеры – ведь в целом мы весьма законопослушные люди, – и поспешил домой. Как только я подошел к двери, мой гнев вспыхнул с новой силой. Я подозревал, что он окажется дома, я на это надеялся. Мне хотелось преподать ему урок, чтобы он понял, что я человек, а он всего лишь деревяшка. Но дверь оказалась заперта. Да-да, деревяшка запер ее изнутри.
Я стал дубасить в дверь кулаком. Я стал стучать в окно, уже в полной ярости. И что же я увидел, заглянув через окно внутрь? Мое резное изделие, мое деревянное изваяние! Я поднял оконную раму и заполз в дом.
И тут изделие произнесло свое первое слово:
– Баббу!
Этим словом в наших краях называют отцов.
Так меня назвала деревянная кукла. Стыд и срам! Меня, живого человека. Это изделие, эта деревянная игрушка. Она назвала меня баббу.
Эта маленькая поделка отказывалась считать себя предметом. Оживший мертвый предмет. Мне стало жутко.
А потом я вгляделся, посмотрел на его ступни и увидел свежую золу. Он себя поджег! Пламя давно погасло, и он стоял на собственном пепле.
– Ты же мог спалить дом, – укоризненно заметил я, осматривая его опаленные ноги. – Всю улицу.
– Было так холодно! – воскликнул он. – А это меня согрело. – Он ткнул пальцем в стену, и тогда я все понял. Год назад, одним особенно холодным вечером, я нарисовал на стене картину – камин, в котором уютно билось пламя.
Настоящего камина у меня не было, потому что у бедняка и не могло быть такой роскоши, но я решил притвориться, что есть – хотя бы в виде картины. Причем нарисованной настолько правдоподобно, что многими вечерами она создавала иллюзию тепла, мило меня дурача. Но картина не согрела деревянную куклу, так что кукла сама развела огонь, настоящий огонь, прямо посреди комнаты.
– Но ты же мог убить людей! Сжечь весь Коллоди! – вскричал я. И осекся, задавшись внезапным вопросом: – А ты разве умеешь говорить?
– Я говорю! Да, я говорю с тобой. Я ощущаю вкус слов у себя во рту.
– Какой ужас! – заметил я.
– Взгляни на мои ноги. Моих ног больше нет!
– Какая жалость, что пламя не поднялось выше! – пробурчал я, немало расстроившись. – Какая жалость, что ты не превратился в горку пепла. От тебя одни напасти, нечестивое ты отродье!
Вы скажете, что я был слишком жесток с ним. Но поставьте себя на мое место. (Пусть даже такое жалкое место, где я затем обитал.) Кто бы не проявил жестокость? Но теперь я об этом сожалею – до слез!
– У меня нет ног, – закричал деревянный человечек. – Совсем нет! Никаких!
– Ну и куда ты теперь сбежишь?
– Никуда! Я же не могу.
– Это твоя вина. Играть с огнем! Ты же деревянный! Заруби себе это на носу!
– Папа!
– Нет! Ты – предмет, а не существо, – твердо сказал я. – Тут надо провести четкую границу.
– Я – мальчик, – проскрипел он.
– Нет!
– Да!
– Ты – игрушка. Деревянная игрушка. Люди могут тебя использовать, как хотят, а потом класть, куда хотят. И никаких рассуждений! Никаких жалоб!
Воцарилась тишина, в нашем разговоре наступил провал, после чего прозвучал его скрипучий вопрос:
– Но тогда как я смогу быть мальчиком?
– Не сможешь! Даже не думай об этом!
– А я буду. Я этого хочу!
– Погляди-ка, деревяшка. Видишь вон те крючки? Это твои крючки. Там тебе самое место, рядом с моими инструментами и вещами. Рядом с моей кружкой, моей сковородкой.
У меня затряслись руки. Я взял шуруп с кольцом на конце.
– Что это? – спросил он.
– Шуруп с кольцом на конце.
– А зачем он?
– Это полезная штуковина. Если ввинтить этот шуруп в предмет, то я смогу, например, повесить предмет на крючок. Вон на тот пустой крючок. А ну-ка повернись!
– Что ты собрался делать?
– Это займет минуту.
Я взял деревянную куклу, воткнул шуруп между узких плеч и начал ввинчивать.
– Ой! Больно!
– Перестань…
– Ой!
– Еще несколько поворотов. Ну вот.