Этот подход развивают психотерапия и личностное консультирование: и там, и там необходимо видеть психику биографическими глазами – как последовательность событий, а лучше – как структуру событий, связанных теми или иными связями. Подход этот плодотворен в том смысле, что позволяет вскрывать энергетически заряженные узлы психики, стимулирующие, а чаще тормозящие развитие и ответственные за неприятные переживания и кризисы.
В плане развития психологии подход этот тоже многообещающий – сулит открытия, которые многим из сегодняшних психологов показались бы фантастическими.
Дело в том, что анализируя событийную ткань жизни и прослеживая происхождение тех или иных психологических проблем, мы очень часто сталкиваемся с непонятным, с «неоткудавзявшимся». Здесь-то как раз и есть точка роста биографического ракурса.
Часто психологи открывают очень личностно значимые образования – определенные вещи или события, вызывающие при прикосновении к ним сильнейшие эмоции. Но при этом эти вещи или события как будто никак не связаны с историей жизни человека, для которого они значимы. Например, ребенок, ничего не знающий и никогда не слышавший о змеях, увидев нарисованную змею, испытывает дикий ужас.
Более того, оказывается, что такие образования существеннейшим образом влияют на жизнь человека, деформируя его жизнедеятельность и личность. Иногда эти деформации становятся и психосоматическими. Психологи пытались, а иногда и сейчас пытаются отыскивать историю этих образований в младенчестве и даже во внутриутробном существовании, но эти попытки остаются малоуспешными.
Расширить круг поисков психологии мешает научная картина мира. Допустить, что эти значимые образования пришли от биологических предков психогенетика еще как-то может. Но предположить их происхождение в предыдущих реинкарнациях – это уже за пределами допустимого научными приличиями.
Тем не менее, такие допущения становятся неизбежными, когда мы распространяем биографический подход на понимание психики как процесса и рассматриваем такие феномены, как способности или талант. А когда мы обращаем внимание на феномен гениальности, то допущения превращаются в знание.
Почему человек хорошо делает и быстро учится одному, но не другому? На эти вопросы психогенетика отвечать и не пытается, а психология как целое и задавать боится. Тем более, ужас охватывает современных психологов, когда их спрашивают о природе музыкальности Моцарта.
Но страхи эти не могут быть вечными: вопросы будут поставлены и ответы на них потребуют ревизии уже не только психологических, но общефилософских – онтологических и антропологических – представлений.
Глава 6. Распахиваемое поле – 2. Ракурс субъектности и ракурс осознанности
Ракурс и язык субъектности
Это поле пока возделано мало, хотя интерес к нему у психологов был всегда. Что есть Я? Очень интересно. Очень, казалось бы, важно. Но как подступиться? Особенно – по-научному? Поэтому дальше, чем изучение образа Я, представлений о Я, отношения к Я, дело не пошло. Но кто видит свое Я? Кто изучает свое Я? Кто относится к себе? Все эти вопросы висят в воздухе.
Между тем, в более продвинутых и потому более маргинальных психологических школах кое-что было замечено. Прежде всего – что Я бывают разными, что в человеке живет очень много разных Я, которые сложным образом взаимодействуют друг с другом. Из записанных по психологическому ведомству школ здесь прежде всего нужно назвать психосинтез Ассаджоли. Из других, не прописанных в академической психологии, – учение Гурджиева-Успенского о множественных Я и о сущности.
Наиболее ассимилированным академической психологией стало учение о ролях, которые играет человек (Берн). Но в нем проблема субъектности (проблема Я) как бы старается остаться незамеченной. Человек играет разные роли (носит разные маски), но кто это – человек, спрашивать в академической среде неловко, чтобы не обнажить свое и собеседника непонимание казалось бы самого простого, но и самого главного вопроса.
То же самое происходит с понятием «отождествление» и с очень важным для него понятием «размер Я» (размер своей части мира). Психологи много говорят о том и другом, учатся и учат произвольно разотождествляться с собой, но кто разотождествляется (и отождествляется) и что стоит за словом «собой», спрашивать неприлично по той же причине. Не более прилично спрашивать, где находится Я, каковы его функции и т.д..
И уж совсем неуловимым для психологии оказалось понятие «сущность» Гурджиева-Успенского. Интуитивно понятно, что это не фикция, а реальность. Но что это такое? И чем отличается от других Я, в частности – от тех субличностей, которые образуют личность. Всё это вопросы, не только не осмыслены, но пока и не поставлены психологами.
25 лет назад в «Психологии духовности» я обозначил эту проблематику как точку роста всей психологии. Такой она остается и сегодня, прогресса за 25 лет здесь не было.
Рефлексия открывает нам следующую феноменологическую картину. Первое, что мы замечаем, что субъектность психики – это субъектность сознания: тот, кто осознает, оказывается как бы оконечностью оптоволокна откуда исходит пучок света сознания (см. рисунок).
Второе, что мы открываем, уже даже не просто наблюдая за собой, а пытаясь управлять сознанием, – это то, что сознание позволяет подняться по оптоволокну к его истоку. Для этого нужно поместить в центр сознания (сфокусировать на нем внимание) сам процесс осознания и его субъект (Я), а потом несколько раз повторить эту операцию. Вот я наблюдаю за собой. А теперь я наблюдаю за наблюдателем, который наблюдает за собой. А теперь я наблюдаю за наблюдателем, который наблюдает за наблюдателем, который наблюдает за собой. И так далее.
Таким образом можно подняться к своему «настоящему Я». Которое, правда, при встрече с ним теряет свою индивидуальность и оказывается частицей надличностного мира. Оказывается, что человек как бы вытекает из надличностного моря и становится индивидуальностью.
Третье открытие – разность разных множественных Я (субличностей). Одни из них оказываются просто ролевыми комплексами поведений-реакций, не связанных с Я. Скажем, я умею программировать и программирую. Процесс идет и идет плодотворно, но как бы без моего присутствия. Мой Я-программист делает свое дело, но меня при этом как бы и нет. Так же автономно, полуавтоматически могут действовать и мои другие Я – Я-покупатель, Я-брат, Я-гражданский активист и т.д..
Другие мои субличности (они-то и образуют сущность) тесно с Я связаны. Можно сказать, что Я их о-свои-ло. Процесс освоение двухстадийный: первая стадия – отождествление, второй – полная интериоризация. В результате Я как бы одевается в психический костюм. Сущность – это и есть Я в психическом костюме. Множественные Я, или субличности – роли, которые я играю, не сливаясь или во всяком случае не полностью сливаясь с маской.
Часто сущность оказывается куда инфантильней многих субличностей: ребенок играет взрослых, оставаясь ребенком. С виду он совсем взрослый, по паспорту ему пятьдесят, а внутри, сущностно – ребенок ребенком. Этот феномен подметил Достоевский (первый разговор князя Мышкина с генеральшей Епанчиной: «Вы совершенный ребенок во всем, во всем, во всем хорошем и во всем дурном, несмотря на то что вы в таких летах… – То, что вы про мое лицо сказали, то всё совершенная правда: я ребенок и знаю это… Ваш характер я считаю совершенно сходным с моим»).
Происходит это из-за того, что психологическое развитие было остановлено и базовые функции, на которых только и может быть построено всё психологическое здание, например, такие как эмоциональное реагирование или простейшие коммуникативные акты, так и остались несформированными. Это не останавливает дальнейшего строительства, но построенное без фундамента, «на песке», здание как бы повисает в воздухе. Почему оно не падает? Потому что из многих «свай», на которых оно стоит, в песок упираются только немногие, под остальными крепкий фундамент. Иначе мы наблюдаем тяжелые психические расстройства. Можно ли укрепить эти висящие сваи позднее? В какой-то степени иногда можно; иногда нельзя совсем. Но и когда это сделать можно, это очень непростая работаю А кроме того, сформированные с опозданием психические функции, как правило, укореняются в сущности не полностью: человек как бы получает костыль или, в лучшем случае, протез, но не настоящую ногу. Отращивать настоящую ему придется в следующей инкарнации.