Рас издал фыркающий смешок и опрокинул все, что осталось в стакане, себе в горло. Теодора стояла смущенная – и за себя, и за него. Обычно Рас так не разговаривал, будучи даже пьяным, как сейчас. Он мог быть грубоват, она знала: ей приходилось слышать много грубой мужичьей болтовни, когда муж перекидывался в карты с парнями из сторожки, но при ней он сдерживался.
Во всяком случае, после их ужасной, неловкой брачной ночи.
Хот-Спрингс, штат Арканзас, был тем самым местом, где брачные ночи справляют в маленьком захудалом отеле на Ист-Гранд с видом на горы Уачита и теплой бутылкой дешевого шампанского, покоящейся в помятом металлическом ведерке без льда. Они слышали, как дети всю ночь топали взад и вперед по коридору, и даже в предрассветные часы – «оставленные без присмотра маленькие засранцы», как их называл Рас, – но тогда Теодоре было на них плевать, ведь ее не переставали душить рыдания.
– Все путём, – бросил Рас с долей снисхождения. – Не надо так кричать, бога ради, я же тебя не выпотрошил. – Он не понимал, к чему раздувать из мухи слона, а она всё никак не могла взять в толк, зачем ее новоиспеченный муж вообще захотел сунуть свой жуткий крендель ей в зад. Так или иначе, тот случай не обсуждался.
У них не было детей, у нее и Раса, и между ними не было ни близости, ни тайн, ни любви. Время от времени, может дважды в год, Теодоре приходило в голову взять в рот член мужа, хотя она была почти уверена, что такое действие тоже входит в число содомских грехов. Пастор Шеннон никогда не говорил об этом подробно, но как бы смог? О таком не говорят, особенно под сводами чертога Божьего. Она просто знала или подозревала как минимум, что вытворяет что-то непотребное и неправильное, но, по ее разумению, лучше было гореть в аду, чем ни разу за всю жизнь не услыхать мужниного доброго слова. И плевать, что всякий раз он закрывал глаза и запрокидывал голову, явно не желая смотреть, кто там, внизу, она делает свое грязное и позорное дельце.
И как же у нее будут гореть уши при всякой встрече с добрым преподобным отцом Джеймсом Шенноном! В глубине души она была уверена – отче способен прочесть грех по ее стыдливо опущенным глазам.
Все-таки забавная штука жизнь. Закладывает такие виражи, о каких и помыслить не смеешь. И не должен сметь. В сем мире отцы мастерят своим дочкам кукольные домики, а матери на их примере обучают тому, как должно вести быт, чтобы все было чин чином.
Мысль позабавила Теодору, и она хихикнула.
– Что ты ржешь как лошадь, черт тебя дери?
– Просто так, – ответила она.
– Боже, женщина, у меня из-за тебя когда-нибудь крыша поедет.
– Знаю, – прошептала она. – Прости.
– Горбатишься тут ради тебя на работе… – брюзгливо протянул Рас. То хорошо знакомая им обоим прелюдия, все прочие словеса были излишни.
Рас закрутил пробку на горлышке бутылки и поставил ту обратно в шкафчик. Десять лет прошло с тех пор, как Рузвельт отменил сухой закон, до той поры самогон держали в подвале. В тот день, когда двадцать первая поправка сожрала восемнадцатую, Рас ящик за ящиком перетаскал пойло из сырого подвала в шкафчик в передней комнате. Тарелки, что достались им от матери Теодоры, были небрежно сброшены с полок – им на смену пришла целая батарея бутылок: виски простой, виски солодовый, джин и остальная чёртова водица, которую муж припрятывал с тысяча девятьсот двадцатого года. Теодора не могла сказать, где сейчас находится фарфор. Она полагала, это не так и важно.
– Я еще кой-какие бумаги заполню, – проворчал Рас, вытирая нутро стакана рукавом рубашки. – А ты иди в спальню.
Теодора нахмурилась и на мгновение задержалась, бездумно теребя бахрому своего халата. Рас осторожно поставил стакан на место в шкафчике и медленно повернул голову, чтобы бросить на нее мрачный, поразительно трезвый взгляд.
– Ну же, Теодора, – сказал он.
Слабая, дрожащая улыбка тронула уголки ее рта, и она шумно сглотнула, прежде чем повернуться и зашагать прямо к лестнице. Она поднялась и ощутила, как тонкая ткань халата влажно льнет к ее разгоряченной коже. Наверх, в одинокую спальню, к боли, которая заставляла ее глаза щипать всякий раз, когда она их закрывала.
Ну, а теперь, Тео…
– Да, Рассел, – сказала она вслух, ныряя обратно под горячую влажную простыню.
Рас веером раскинул рекламные материалы на кухонном столе. Там был и пресс-альбом, и глянцевые кадры, и полдюжины рекламных листовок – миниатюрные копии того единственного плаката, что висел сейчас перед «Дворцом».
Первый Международный Тур!
Ошеломляюще! Современно!
2 часа раскаленной добела Правды!
Слова «раскаленной добела» были написаны так, что казалось, полыхают реальным огнем. Ну а актерский состав? Кто такой Джим С. Доусон? Явно не Рэндольф Скотт[3].
Взяв пресс-альбом, Рас рассеянно пролистал его.
– Ребячество, – вынес он вердикт.
СЕКРЕТЫ СЧАСТЛИВОГО И ЗДОРОВОГО ВЗРОСЛЕНИЯ, буквально орал на него заголовок на пятой странице, а на шестой был представлен достопочтимый доктор Эллиот Фримен (На сцене! Лично! Знаменитый Специалист по Гигиене!), но без фотоснимка – от городка к городку в халат доброго доктора рядились разные люди. В «Дворце» честь сыграть эту роль (толкать заученную речь, наверняка написанную лично Зазывалой Дэвисом) выпала уроженцу Маунтин-Хоум Питеру Чеппелу. Так дела и пойдут: сначала толкнут речь, потом «Настольную Книгу Доктора Фримена», коей, по мнению Раса, цена была два медяка в базарный день. Таков контракт. Вряд ли фильм сорвет кассу, но время нынче трудное для всех. Рас мог надеяться лишь на половину суммы от той, что обычно приносят мелодрамы, поскольку мужская часть аудитории ушла на другой край света, убивать немчуру да япошек да ловить маслины в ответ. И дамочки приходят не так часто, как раньше: скудные деньжата, заработанные за прилавками и секретарскими столами, первым делом шли на покупку снеди и погашение счетов за свет. «Дворцу» был нужен по-настоящему новый рекламный ход, чтобы заставить хоть кого-то сесть в зал. Вероятно, слегка рисковый рекламный ход.
«Вне закона» кассу не сорвал, несмотря на абсолютно незаконное декольте Джейн Рассел. И тут появился громкий коротышка с добротно подвешенным языком, родом из Уилмингтона, штат Огайо, с напомаженными волосами, разделенными прямым пробором, и при элегантной бабочке – достаточно большой, чтобы касаться подбородка.
– Уболтай их, Кевинью, – кричал и кричал он на Раса. Один этот безумный грай Рас и слышал после того, как узнал фамилию того крикливого парня – Дэвис по прозвищу Зазывала.
Пижон прибыл из Маунтин-Хоум в сверкающем черном «купе» со стопкой пресс-альбомов и картиной к показу. Он мотался из города в город: «передвижное шоу» – так он величал эти разъезды.
– Может, люди в Литчфилде и не видят выгоды в том, чтобы свои кровно поднятые пенни тратить на всякие мелодрамы или оскомину набившие приключения в джунглях, – сказал он. – Но я могу дать им что-то такое, чего они никогда не видели, и вы, черт побери, должны мне помочь, Кевинью. Продайте им билеты так, чтоб отказаться никто не смог. Действуйте жестко, Кевинью, и у вас потом мошонка подожмется, как только на выручку глянете – пардоньте за мою латынь.
Рас Кевинью поначалу сомневался: кричащие заголовки пресс-альбомов ему были не очень по душе, хотя он даже внутрь не заглядывал. И куда больше его смутило то, как шумный маленький незнакомец все преподносил: с таким гонором и напором, будто сделка заключена и чернила высохли. Какой-то проходимец, а ни капли не стесняется указывать ему, Расу, как бизнес вести, словно он здесь владелец. Потом, конечно, все бумаги были подписаны, и чернила взаправду высохли. Все охи и вздохи Теодоры по поводу того, насколько безнравственный сюжет у киношки Дэвиса, до него, Раса, не дойдут. Великий Боже, циркулярная пила, а не женщина! Что-то я сомневаюсь, Рассел. Как-то это все неправильно, Рассел. Преподобному Шеннону это не понравится, Рассел. Вот ведь церковная подкаблучница. На условия Дэвиса Рас был согласен хотя бы ради того, чтобы проучить несносную кошелку.