– Я не чувствую злости, – ответила я.
– Чувствуешь.
Следующим утром, когда я открыла «Эль Кафе», вошла Сид, чтобы, облокотившись на стойку, пофлиртовать над американо и выполненными в последнюю минуту задачами по математике.
Когда моя смена закончилась, она отвезла меня в школу. В этот утренний час парковка была заполнена, так что мы оставили машину на соседней улице и пошли к главному зданию школы по хрустящей под ногами каше.
– Что не так? – спросила она.
Я пожала плечами. Так много возможных ответов.
Сид натянула поверх ушей вязаную шапку, так что ее коротких волос почти не было видно. На ней было длинное пальто и высокие сапоги, но голые коленки порозовели и обветрились за время двухминутной прогулки.
– Ты злишься? – спросила я, когда мы дошли до широкой лестницы из песчаника, и остановила ее, положив руку в перчатке ей на плечо.
– На тебя? А есть за что? – Она опустила бровь.
– Нет, нет, просто – в целом. Злишься на состояние мира. Например, на системное угнетение, патриархат и… на то, как отвратительна эта страна.
– Конечно.
– Конечно? – Я поджала губы, абсолютно уверенная, что ответ в духе «да без разницы» на самом деле означает «нет». Я взбежала по ступенькам и влетела в дверь, навалившись на нее всем весом, чтобы открыть.
Сид догнала меня.
– Дело в твоей маме?
Я прямо зарычала, как чертов вампир. Обнажив зубы.
– Да ну на хрен, – огрызнулась она, обходя меня.
Когда она уходила прочь, ее короткая юбка покачивалась с совершенно отчетливым «Ну, теперь я точно злюсь, сучка».
Я подумала о Персефоне и ее шести зернышках граната. Одну половину года она ходила с богом смерти, а на другую половину возвращалась домой к своей матери. Лучшее от обоих миров. Может, именно это меня и злило.
В ту ночь, шестую ночь, я спросила Сети:
– Что, если я захочу кого-то убить?
– Сделай это так, как сделал бы человек, чтобы не привлекать внимания. Напейся, но перережь горло ножом.
Я содрогнулась, спрашивая себя, стану ли я однажды таким старым монстром, что смогу произнести подобное с легкостью.
– Сложно выпить столько крови, чтобы убить взрослого человека, – продолжила она, уводя меня вниз по лестнице в подпольный бар. – Если только не делать это медленно. Мы редко присасываемся к большим артериям, потому что их сложнее контролировать. Слишком сильное давление, ты начинаешь давиться, а брызги крови на одежде выглядят подозрительно. – Она дотронулась пальцем до моей нижней губы. И сладострастным тоном добавила: – Для нас лучше, когда приходится слегка посасывать.
Я фыркнула:
– Ясно, это чтобы не слишком увлечься этим приятным процессом и случайно не выпить из кого-то всю кровь без остатка. А что насчет чеснока, крестов и прочей фигни?
– Чеснок проникает в кожу и кровь и может быть просто невыносимым, но он не опасен. Кресты, соль, святая вода и всё подобное могут быть пропитаны магией, которая разрушает нашу, причиняя нам вред, но в наши дни это редкость. Этот вид магии почти никто больше не практикует. Только обычные защитные заклинания, сглазы и благословения.
– А есть, ну, типа, охотники на нас?
– Конечно, но у тебя больше шансов быть ударенной молнией.
– А это нас убивает?
– Гарантированно.
Сети очаровала вышибалу и проскользнула за столик, так что мы уселись на высокие стулья, попивая дымящиеся коктейли из маленьких хрустальных бокалов на ножках.
– А солнце?
– Смертельно.
– Почему?
– Оно разрушает магию или убивает демона в нашей крови, полагаю. Ты не вспыхнешь пламенем, но все твои физические изъяны и раны вернутся стократ, так как ты умерла, и ты постареешь. Солнце разрушит заклинание, и ты станешь мертвой, как должна была.
– Прямой солнечный свет? Или любой?
– Прямой, иначе полная луна нас бы тоже поджаривала.
– Ты когда-нибудь видишь рассвет?
– В кинотеатре.
– Надо нарисовать его, пока я еще могу.
Сети медленно расплылась в улыбке:
– Так ты решилась?
В этот момент мне захотелось сбежать.
Когда мы вернулись в квартиру над галереей, там, помимо Измаила, был маленький мальчик. Одиннадцати или двенадцати лет, светлокожий, с медными волосами, с щечками, что называется, как у херувима, и одетый, как взрослый, в узкие джинсы, отполированные лоферы, голубую рубашку на пуговицах с закатанными до локтей рукавами и яркий галстук цвета морской волны с крошечными желтыми цветочками.
– Это Генри, – представил его Измаил. Щеки его были окрашены в ярко-розовый цвет, так что он либо ликовал, либо гневался, либо же в нем было ну очень много крови.
Мальчик кивнул мне, как в костюмированном фильме, подняв свои огромные светло-карие глаза. Потом он улыбнулся, и клыки, выглядевшие крошечными во рту Измаила, показались просто огромными над аккуратными губками этого мальчика.
– Приветствую вас, мисс.
– Ребенок-вампир! – не смогла я сдержать невоспитанный вскрик.
Сети фыркнула. Измаил коснулся моей щеки одной рукой, а костяшками пальцев другой провел по слегка вьющимся волосам Генри.
– Это знак, дорогая: Генри самый старший из моих живых исчадий. Он приехал ко мне как раз вовремя, чтобы поговорить с тобой.
– Это называется, девочки-подростки – самый большой твой успех, – произнесла я, рассмеявшись. Я была ошарашена и одновременно взволнована. Здесь был такой маленький ребенок, который мог в два счета разорвать мне горло.
– Люди, которых вырастили как девочек, – вот как я говорила, если быть точнее, – поправила меня Сети, улыбаясь. – Разве не так, Генри?
Маленький мальчик вздохнул, словно старик, и пошел к серванту, чтобы налить себе стакан виски.
Измаил сказал:
– Я жил как священник во Франции в пятнадцатом веке – в те дни Церковь была самым безопасным местом для монстров, находящихся при ней, – и служил семье мелкопоместного лорда. Генри, пятый ребенок моего лорда, пришел ко мне, чтобы исповедоваться и покаяться – он злился на Бога и до ужаса боялся, что у него вырастет грудь и округлятся бедра и живот, как у его сестер. Он знал, что должен был стать мужчиной, именно об этом он мечтал, снова и снова, хотя это было грехом. Я сказал: «Я не могу сделать твое тело мужским, но я могу сделать тебя таким же сильным и предотвратить твое превращение в женщину.
– Я решил, что это чудо, а отец Самюэль – ангел, – произнес Генри со значительной долей иронии в голосе.
Я присела на кушетку. Генри протянул мне свой стакан с виски, разрешая сделать глоток. Я в изумлении смотрела на него, а потом задала миллион вопросов о том, каково это – жить в теле ребенка на протяжении почти пятисот лет. Он ответил на некоторые из них.
Несколько часов спустя я позволила Измаилу дать мне шестое зернышко.
На биологии я всматривалась в Сид, чувствуя себя невероятно старой. Я извинилась перед ней, но она проигнорировала меня.
– Загладь свою вину, – сказала она, и я дала ей обещание.
Но я смотрела на нее, спрашивая себя, что она скажет и долго ли будет скучать по мне. Это будет так же, как если бы я умерла? Что все они скажут?
Мама говорила мне: то, что люди говорят о тебе после смерти, – твое единственное наследие. Тогда я не хотела этого слышать. Сейчас я хотела слышать это больше всего на свете.
В седьмую ночь – последнюю ночь – я пошла на кладбище. Проскользнуть туда в темноте было просто, как и всегда.
Измаил откуда-то узнал, паршивец, и уже дожидался меня там. Он стоял, прислонившись к маленькому гранитному обелиску в нескольких могилах от маминой. Ветер колыхал полы его пальто и кудри у него на виске.
Я остановилась, обхватив себя руками.
– Что не дает тебе покоя? – прошептал он. Ночное небо будто подхватило его голос и осторожно донесло до меня.
– Она заслуживала того, чтобы жить вечно, – прошептала я в ответ, пытаясь не расплакаться.
Измаил долго молчал. А потом произнес всего одно слово:
– Заслуживала?
– Она не была злой, не была стервой, она всегда старалась помочь людям. Я совершенно не такая, так почему я, почему не она? Злость не должна быть ключом к бессмертию, ты, мудак. Разве не должно им быть сочувствие, доброта или что-то хорошее?